Валерия Новодворская. По ту сторону отчаяния

         Сереже Морозову посвящаю       Этой книги без  него просто  бы не было. Диссиденты  четырех  последних десятилетий привыкли к  тому, что книгу  труднее опубликовать, чем написать; что нести что бы то ни было в советские издательства бесполезно и что писать "в  стол"  в  расчете  на  "Ардисы"  и  "Посевы"  могут  только  гении  типа Солженицына  и Войновича; что если шедевры Аксенова и  Владимова имеют шансы печататься на Западе и вернуться  обратно к  себе в компактном, удобном  для распространения  виде,  то все остальные  свободомыслящие люди  могли писать "товары массового  потребления":  листовки,  письма протеста или  памфлеты и недлинные статьи для самиздатовской прессы. Поэтому ни одной строчки из этой книги не  было бы  написано,  если бы  передо  мной не появился Сережа и  не уверил меня, что "Новости" -- издательство настолько независимое, что вполне готово такую книжку выпустить. Сережа показался мне типичным шестидесятником но  не XX  века, а XIX,  что-то из  времен сытинских, пушкинских, щедринских журналов и  изданий.  Я  думаю, что  он сумел  бы  и Гоголя  убедить не жечь рукопись "Мертвых душ", а отдать Издательству "Новости". Сережа был типичным просветителем:  он  не  пытался  дать автору  поменьше и выгодно  заполучить рукопись  для  издательства;  он,  видимо,  понимал,  что  авторы-диссиденты привыкли к оплате годами  заключения,  а  не рублями и совершенно  не  умеют торговаться, и  старался сунуть  процент побольше и условия повыгодней, и не стал  смеяться, когда я перед ним извинилась за  то,  что вообще беру за это деньги.      Сережа волновался,  что я  не  вернусь из Грузии: я  сказала,  что  нет смысла  начинать книгу  до  возвращения, потому  что  если там  убьют,  то и окончить не успеешь.      Сережи не ездил в Грузию.  Но я вернулась, а он  нет. Он не вернулся из обычной больницы,  потому что в бывшем СССР  убивают не только на войне и не только тех,  кто  участвует  в схватке. Советская  система  создала  уровень медицины, при котором можно умереть просто потому, что на три дня позже, чем положено,   начнут    вводить   гамма-глобулин.   Система   убила   его   не целенаправленно,  а  по недосмотру,  походя,  потому  что Сережа  со  своими английским  и  французским и  со  своими  идеалами был  ей  просто не нужен. Интеллигенты  всегда  гибнут первыми:  они  не умеют  лезть  без  очереди  и бороться за свое существование.      Мне  кажется,  что Сережа хотел  выхода этой книги не ради коммерческой выгоды,  а  ради той же  цели,  для которой  были все  "Грани",  "Посевы"  и "ИМКА-пресс". Сереже было 35 лет.  Он хотел, чтобы эта книга  вышла. И пусть она выйдет ради него и таких, как он.

ВАЛЕРИЯ НОВОДВОРСКАЯ

  --------

1. ВОЙНА

ИСПОВЕДЬ НА НЕЗАДАННУЮ ТЕМУ

Было ясно, что эту книгу писать нельзя. Нельзя писать мемуары о "революционной деятельности", если они будут напечатаны не в Швейцарии, не в "Ардисе", не в "ИМКА-пресс", не в "Посеве", а в Издательстве "Новости", на твоей собственной злополучной Родине -- до всякой революции; и если расплачиваться с тобой будут не сроком, а "деревянными", порядком уцененными, но еще годящимися к употреблению! Мне всегда казалось, что должно быть "или-или". Или они -- или мы. Или свобода -- или рабство. Или коммунисты -- или антикоммунисты. Или КГБ -- или возможность напечатать такую книжку. Или партаппаратчики у власти -- или мы на свободе. Так и было в нормальные доперестроечные времена. Нельзя писать такие книги в растленное время "и -- и". Нельзя писать, нельзя выступать, может быть, и говорить-то нельзя. Но когда на улицах у меня стали просить автографы, а средства массовой информации начали предоставлять прямой эфир (только что уехала одна группа, которая сняла даже моего кота! Вот это будет передача: "Девушка с персиками", "Девочка на шаре", "Купчиха за чаем" -- и "Революционерка с котом"!), я поняла, что что-то нужно делать. А когда в метро стали подходить немногие оставшиеся (уцелевшие!) в стране хорошие люди и благодарить, я даже поняла, что именно надо делать: надо или стреляться, или каяться. В чем каяться? В бесполезно и недостойно прожитой жизни. А если это так не по моей вине, то это опять-таки мои трудности. Я не хочу ничему научить других. Я уже поняла, что каждый умирает в одиночку и что наглядность, вопреки Яну Амосу Каменскому, не золотое правило дидактики. Мир необучаем. "Наши письма не нужны природе", даже если они написаны кровью. Я ничего не хочу уяснить для себя -- я себе уже все доказала. Я не хочу отрекаться от своих установок. И пусть они не соответствуют мировым отношениям: тем хуже для мировых отношений. Но я не хочу быть героем этого времени. Не хочу играть отведенную мне роль. Даже отрицательным героем быть не хочу! Когда я слышу слова восхищения, мне хочется куда-нибудь убежать, провалиться сквозь Оливиновый пояс. Покаяние -- это тоже бегство. Бегство от своего и чужого вранья. Не лжи, благородной книжной лжи, а низменного советского вранья. Я не верю в святую Церковь и не признаю ее, как любой другой авторитет. Она тоже низменная, тоже советская. Поэтому церковное покаяние мне заказано. Один праведник как-то сказал: "Я могу принести на алтарь только одно: мое разбитое сердце". Я хочу покаяться не для того, чтобы меня простили. Кто без греха, кто посмеет бросить камень? То есть бросят-то многие, но их камни не попадут. К тому же прошлое неотменяемо, а простить -- это значит отменить. Я не могу переписать жизнь набело, даже если сам Иисус Христос простит мне черновик. Скорее всего, и книга не поможет. Но теперь-то понятно, что написать ее меня побудило отчаяние, которое не выбирает средств.